И в то же время понимать, что в глазах снова рябит изображение ее лица. Что вновь оно кажется каким-то двойным что ли из-за проклятой маски, которая вернулась на свое место. Нет, я не чувствую привычной вони лжи, но я знаю, что она должна быть. Глядя в ее огромные глаза, затянутые влажным блеском умиротворения и одновременно пронзающей все мое тело похоти, я подсознательно пытаюсь хотя бы очертить для себя границы этой маски. Содрать бы ее руками и вытянуть к чертям, чтобы, наконец, впервые за все эти годы упиваться правдой. Какой бы она ни была… и в то же время думать о том, что если это снова уловка… если эти блики голода по мне… по моему телу в уголках зеленых заводей всего лишь обман, то я не смогу удержаться… я прикончу ее все-таки. Прикончу не за то, что не любит меня, и те ее слова в пылу страсти — не более чем попытка связать меня снова, выцарапать себе хотя бы толику власти надо мной, хотя бы грамм свободы, который я обещал молча, растворяясь в ней, будто дорвавшийся до дозы наркоман.

Я ведь снова допустил мою самую фатальную и в то же время самую любимую, самую сладкую из ошибок. Я снова касался ее и готов был взвыть голодным волком только от первого прикосновения к бархату ее тела.

— Какой дрянью пропитана твоя кожа, что мне сносит крышу каждый раз, — широко расставляя ее ноги, чтобы вонзиться в нее, чтобы смаковать то, как изогнулась призывно и громко выдохнула, принимая меня в себя, — каждый гребаный раз, когда я трогаю тебя, девочка? Скажи мне.

— Моей одержимостью по твоим прикосновениям, — серьезно, глядя мне прямо в глазах, и делая первой призывной толчок бедрами, после которого теряется любой контроль и способность разговаривать. Только вбиваться в нее неистово, оголодавшим диким зверем алчно добирать все, что она задолжала мне за это время.

Сколько мы не вылезали из постели? Черт его знает. Мне вообще на мгновения казалось, что всего остального мира не существует. Он не более чем кошмар, несвязный набор генерированных моим больным мозгом кадров, которые не позволяют насладиться в полной мере, по-настоящему, тем единственным, что существует в реальности. В правильной реальности, существующей из моей кровати со смятыми, пропахшими сексом простынями, и нашими голыми телами. В этой реальности нет ни твари, ни Тимофеевича, ни мерзавца Бельского, ни долгих лет разлуки и ненависти. В ней нет места ничему, что может разделить меня с моей женщиной хотя бы на пару секунд.

А еще в ней нет разговора… того самого разговора, после которого мы молчали вечность. Она, уткнувшись в мою грудь и кусая губы, чтобы заглушить всхлипы, рвавшиеся из груди. И я, мне казалось, чувствовал, как они кипят в ней подобно огненной лаве в вулкане. Стоит только позволить вырваться, и она сожжет тебя дотла. А я… я лишь мог смотреть в пустоту, вдруг образовавшуюся вокруг нас, абсолютную пустоту, которая снова наполнялась смрадом бешеной ненависти к той, кто был в ответе за все. И к себе — за то, что позволил ее все это провернуть.

— Я бы назвала ее Сашей, — Ассоль не смотрит на меня, и мне хочется врезать самому себе поддых за то, что так хочу поймать этот взгляд… но не заслужил. Ведь не заслужил после всего, что услышал сейчас.

— Она не прожила и дня… а я называла ее про себя так несколько месяцев. Мою девочку. Нашу, — наконец, подняла лицо на меня, но лучше бы не делала этого, так как меня снесло лавиной той боли, что сейчас отражалась в ее глазах.

— Ты знаешь, мне ее не хотели даже показывать. Я именно этого не смогла простить. Я такая… она умерла. Понимаешь, Саша, умерла, а я простить не могу, что мне не давали ее. Я не запомнила ее лица, не поцеловала крошечные пальчики. Я ужасная мать.

И я не могу произнести ни слова. Только с силой прижать ее к себе, чтобы чувствовать, как режут без ножа острые лезвия ее слез, таких горячих, они прожигают насквозь кожу на груди, заставляя сцепить зубы, чтобы не заорать от дикой боли, охватившей все тело. Плевать. Без меня… она прошла через этот Ад без меня, и теперь настала моя очередь захлебываться этой вспарывающей плоть агонией.

— Ты не виновата.

Понятия не имею, как выдавить из себя смог. Ей в волосы, лихорадочно поглаживая их трясущимися пальцами. Дьявол, как тебя не разорвало от всего этого дерьма, маленькая моя? Если меня самого сейчас крошит на части.

— Ужасная, — словно не слыша моих слов, — я так и не узнала, на кого она была похожа.

— Тшшшшш, — отстраняя от себя ее голову, чтобы с головой окунуться в зеленые омуты, наполненные опустошением и безысходностью, — я найду. Найду ее для нас. Пока ни слова не говоря о догадке… о вспышке, оказавшейся самой страшной моей мыслью за всю жизнь. Мне есть с чем сравнивать теперь. Но этот вопрос я должен был задать совершенно другой женщине. Точнее, твари.

— Тварь, вставай.

Проводя резиновой дубинкой по решетке клетки и глядя на то, как подскочила, как засуетилась тварь, подбегая к металлическим прутьям и опускаясь на колени, чтобы вцепиться в них пальцами и заглядывать в глаза.

— Господин, — наклоняет голову вбок, приветствуя так, как я требовал от нее все это время, а меня начинает трясти от желания разорвать эту старую суку голыми руками. Я ведь могу. Просто отрывать части от ее истощенного тела, слушая ее громкие неистовые вопли. Заставляя прочувствовать самые тонкие грани нечеловеческой боли. Все, что заслуживает самая настоящая тварь.

Но у меня очень важные вопросы, на которые мне нужны ответы… и одна сумасшедшая, одна совершенно бредовая мысль.

Позволить ей в полной мере ощутить всю свою ничтожность и только после этого перейти к разговору. Да, тварь наивно полагала, что я буду удовлетворять свою ненависть, я видел эту уверенность в ее зеленых, так похожих на мои любимые, глазах. Она считала, что я буду мстить и упиваться своей местью ей за прошлое. И, возможно, именно тогда я впервые разочаровался в этом существе. Возможно, именно потому что она по-прежнему видела во мне что-то совершенно никчемное, способное только на самые примитивные чувства.

А ведь суть была в ином. К черту месть за мое прошлое этой женщине. Я мог ограничиться наиболее болезненной казнью и на этом завершить нашу с ней войну. Суть состояла в том, чтобы уничтожить Ярославскую не только физически. Это было бы не настолько вкусно. И совершенно несправедливо. В конце концов, я всего лишь продолжал ее работу — изучал очередную тварь и одновременно доказывал своему монстру, что результат ее многолетних трудов превзошел все ее ожидания. Ученик, который затмил собственного учителя… чем не повод гордиться для самого амбициозного ученого?

А если это все же заправлено соусом справедливого воздаяния каждому по его деяниям и помыслам? Не просто поменяться местами с моим личным монстром, неееет. А лишить ее личности с той же легкостью, с которой она лишила ее других. Своих подопытных, коллег, собственную дочь. Не жизни или здоровья. А именно личности. Ее самой.

Впрочем, сейчас это существо, истощенное, с просвечивавшей синими венами тонкой кожей и длинными засаленными волосами, теперь уже редкими после непрекращающихся экспериментов с рационом и перепадами температур, в грязной серой мешковине, бывшей когда-то больничным платьем, сейчас мало напоминало ту самую, гордую, уверенную в себе и своих связях Ярославскую. Не тень от нее, не сломленное тело. Нет. Это было нечто другое. Некто другой, слишком жалкий, слишком опустившийся к самому дну. Правда, Римма упомянула, что в последнее время тварь начала есть с куда большей охотой. А точнее, насильно запихивала в себя даже самую противную, самую ужасную пищу, которую та ей приносила. И я вглядывался в ее глаза, горевшие блеском жизни, которого там не было еще пару суток назад.

Она тут же спрятала их от меня за опущенными ресницами.

— На что надеется моя тварь? Что дало ей надежду на спасение?

Бинго. Она дернулась нервно и тут же начала активнее чесать левое запястье, крутя головой в разные стороны.