Смотрю куда-то в никуда…

— Он не заслужил смерти, я его жизнь в ад превратила. Ни любви, ни счастья он со мной не нашел. Витя неплохой… нет. Не жестокий. Зря ты его пытаешь. Не был он со мной почти за эти годы. Не подпускала его.

Потом в глаза Саше посмотрела и сильнее впилась в воротник его рубашки.

— Можешь не верить… ничему не верь. Это не имеет никакого значения. А Витя… если я буду умолять не убивать его, он умрет долго и мучительно. А так, может, ты это сделаешь быстро.

— А ты? Ты не как твоя мать?

Она все сильнее цепляется за мою рубашку, а меня потряхивает в ответ на этот жест. Нельзя так реагировать на женщину, которую вдоль и поперек изучил. Нельзя возбуждаться при таком разговоре… возбуждаться на женщину, которую трахал всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Так не бывает у нормальных людей. Чтобы по истечении долгих лет только на нее одну стояло так, что приходится собственные зубы в крошево стискивать, иначе сорвешься.

— Ты не ради выгоды тогда? И сейчас? Все ближе и ближе… не ради выгоды?

Он так странно выглядел сейчас… словно сквозь ярость прорвалось какое-то дикое отчаяние, боль невыносимая, и в глазах его заблестела, складкой между бровей пролегла.

— Какая мне выгода от любви к тебе, Саша? Где ты выгоду эту увидел? — не выдержала, лицо его руками сжала, — Бежать с тобой куда глаза глядят, наплевав на мать? В тюрьме у тебя в ногах валяться? На кокаине всю жизнь сидеть… или здесь пощады вымаливать?

Сильнее скулы его стиснула, потом грубо в волосы зарылась и что есть мочи сжала, начиная дрожать всем телом.

— Не щади. Моя выгода только в одном — сдохнуть здесь где-то недалеко от тебя, чтоб приходил кости мои проклинать. Но приходил, Саша, слышишь? Приходил и не смел забывать. Вот моя выгода. Нравится она тебе?

И лбом к его лбу прислонилась.

— Не вижу. Права ты. Ни хрена я не вижу, — обхватывая ее за талию и прижимая к себе. Не знаю, зачем. Инстинктивно. Чтобы согрелась. Чтобы не дрожала. Холодно ей. Как и мне. Окна все наглухо, а нас морозит обоих. Потому что холод, он изнутри идет, прет шквальным ветром, до костей пробирает, и, кажется, даже дыхание ледяным стало.

— Я слепой всегда с тобой. Слепой, потому что только тебя видел всегда. Потому что на тебя одну только всегда смотрел. А надо было на себя.

Не сдержал нервного смеха, предательски вырвавшегося откуда-то из горла.

— На себя и знать, что ни хрена такая, как ты, такому, как я, не могла светить. Так, иногда вспыхивать, как лампочка, и тут же потухать, погружать в абсолютный мрак. Не бежала ты со мной. И на мать не плевала никогда. Я фотографии видел, девочка.

Сильнее впиваясь коченеющими пальцами ей в поясницу, чтобы прижать к себе еще больше.

— Фотографии, где ты с ним. И после меня. И параллельно со мной. Не надо лжи, Ассоль.

Прижимаясь щекой к ее ладони.

— Нельзя сначала предавать, потом просить не забывать. Я бы что угодно отдал за возможность забыть твой живот там, в тюрьме. Твои свадебные снимки. Если любила, почему так быстро, а, Ассоль? Словно бегом бежала в ЗАГС к нему.

Сжимает сильнее, и я дрожу уже не от лихорадки, а от того, что это руки его на мне опять, горячие сильные. Они грели всегда, от боли укрывали и сейчас укрывают от него же самого, потому что инстинктивно сжимает, я это вижу. И я волосы его не выпускаю, пальцы разжать не могу.

— Мать показала, да? — и я ответы уже сама знаю, больше и некому было, — Она обещала живым тебя оставить, если за Витю выйду… пощадить тебя обещала. Я бы тогда за самого дьявола вышла, за урода последнего. Я бы кожу дала с себя живьем снять… а тебя она слишком хорошо изучила и давила туда, где ты бы точно сломался.

Притянула с яростью за волосы к себе ближе.

— Как ты мог поверить? Ты тоже меня знал. Знал лучше, чем я сама. Как? Как ты позволил себе поверить? Я ненавижу тебя. Как же тебя за это ненавижу. Почему ей, а не мне? Почему?

Зачаровывает. Своими колдовскими прикосновениями зачаровывает. Движениями этими, лихорадочными. Сама-то понимает, что творит? Что одну за другой преграды рушит, что я ставил. Только они и удерживают от того, чтобы разорвал ее. Потому что ни хрена не верю ей. Не верю. Потому что, если вдруг поверить сейчас, в эту секунду, то легче сдохнуть. Логичнее. И гораздо честнее. Сразу ножом себе по горлу и подыхать, захлебываясь своей же кровью. Потому что тогда все это… все эти годы… все вокруг — это не просто чужая ложь. Это крах. Это катастрофа, после которой не должно остаться ни одной живой души.

— Я сказал тебе уже, — и на ее взгляд непонимающий прошептать в самые губы, не в силах отвернуться от влажных блестящих глаз. Там, в глубине их отчаяние, дикое такое отчаяние вперемешку с болью отсвечивает.

— Сказал, что, кроме тебя, никогда никого не видел и не смотрел. Тебя только… письма твои. Письма, Ассоль, матери. От тебя. Где ты подроообно так про меня, про эксперименты надо мной пишешь. Свои, детские, но уже тогда нечеловеческие. А я ведь любил тебя. Я ведь и после этого еще отказывался верить. А там ты с ним. Везде с ним. В обнимку. Целуешься. Сначала с ним, потом этими же губами со мной. Я тогда за хлорку человека бы убить смог. Чтоб поцелуи твои лживые, испоганенные им, стереть со своего рта.

И я ужаснулась тому, что она со мной сделала… я знала, о чем он. О моем дневнике. Я писала там о нем, о каждом новом открытии и достижениях. Я писала для себя и восхищалась им. Она выдрала оттуда то, что показалось ей нужным… это она все сделала. Она побывала у него передо мной.

— А мне хлорку? Мне найдешь, душу от тебя отмыть? Сердце…

Дневник она мой тебе дала… то, что ей выгодно было. Дергала тебя за веревочки. Знала, куда ударить, чтоб убить нас обоих. Он там. Я его там оставила. Ты поищи… — пальцы разжала и почувствовала, как колени немеют от понимания, что не поверит никогда, — ты ведь умеешь находить. Найди мой дневник. И прочти его весь.

Вырвалась из его рук и попятилась назад.

— А фото… были фото. Мне нечего сказать. Если один человек хочет очернить другого в глазах того, кто хочет в это поверить, то это не составит труда. Письма… да, я их писала. Тысячами, сотнями тысяч, и на бумаге, и мысленно. Он тоже их находил, — уставилась взглядом в окно, вспоминая, как Витя истерично рвал конверты, — находил, потом с упоением рвал на куски и проклинал. Иногда бил. Мне было наплевать. Я была под дозой. Где-то в нашем с тобой раю.

— Так ты его зовешь? Рай?

И, как привязанный невидимым крепким канатом, шагнуть за ней вслед и за спиной встать.

— А я Адом. Все, что было, зову Адом. И чего не было — тоже. А ты, ты мой персональный дьявол. Ты просишь за этого ублюдка, а потом сама рассказываешь, что он бил тебя… и я даже не знаю, правда ли это, но ты уже подписала своими словами ему приговор. Понимаешь? Потому что я по-прежнему, любого за тебя насмерть готов драть. Хотя должно быть наоборот. Должен был тебя… еще тогда. Но не могу. Физически не могу. Как проклятье на мне стоит.

И самому себе вопросом мысленным, почему верить ей хочу? Почему кажется таким важным дать ей хотя бы один шанс? Ускользает. Причина эта вроде совсем рядом… но ускользает, и я пытаюсь поймать, пока перед глазами не встает она, прижатая к стене, и задравшийся свитер.

— Ребенок… ты говоришь, мой. А где он тогда? Кому отдала?

ГЛАВА 17. АССОЛЬ. БЕС

До меня доносятся его слова, как сквозь вату… половину понимаю, половину нет.

— Потому и рай… потому что ад не выдерживала. Я не такая сильная, как ты, Саша. Я сломалась.

Словно себе не ему.

— Некому было за меня. Ей плевать… всегда плевать. А больше не было никого. Только искусственный рай, там был ты и девочка наша… живая. Она тянула ко мне руки и говорила мне "мама"…и я не слышала по ночам, как она плачет, как зовет меня из-под земли. А ты… ты отнял у меня этот рай. Из-за тебя земле ее отдала.